Снова буду мамой. Часть 3. Материнство

Материнство

Сразу выяснилось, что с Ярославом что-то не так. То желтуха какая-то нефизиологическая, дольше обычного не проходила. То энцефалопатия новорожденных стояла в диагнозе. Короче, когда всю палату уже отправили под фанфары домой, я все еще лежала в роддоме. На восьмой день моего пребывания там, меня вызвали в детское отделение, развернули ребенка и сказали:

-Вот, мама, посмотрите на вашего ребенка, как он выглядит. Сейчас мы его отправляем в областной центр патологии новорожденных, а вы выписываетесь. Идите домой, приведите себя в порядок, потом поедете навестить вашего ребенка.

Я в ужасе взглянула на ребеночка. Он был то ли коричневого, то ли болотного цвета, болезненным и неродным. Мое сердце просто разрывалось от горя. Позже, проанализировав эти впечатления, я поняла, что он был желтушным и просто не помыт после того, как обкакался, но тогда я этого не знала, и видела только, что он очень страдает.

Я позвонила домой, сообщила, что произошло, выслушала от мамы гневные упреки о том, что не могла родить, как следует.

Мне очень долго не могли выдать на руки выписной эпикриз, поэтому мама не дождалась меня в приемном отделении, оставила сумку с одеждой и уехала на работу.

Я получила документы, спустилась, переоделась, и поплелась из роддома домой. Как побитая собака я шла по своему району, где выросла, где все было мне знакомо, и чувствовала, как мир нормальных и устроенных людей не принимал меня в свое лоно. Жирафа. Лебедь в стае воробьев. Даже выписаться из роддома нормально не смогла. В то время как всех победно встречают с воздушными шариками, шампанским, цветами, фотоаппаратами и подарками, я плелась в тоскливом одиночестве и тащила за собой баул со своими больничными пожитками. Ни первый снег, ни свежий морозец, ни новогоднее настроение города не касались меня.

Дома я на полном автоматизме отмыла первую попавшуюся банку, нацедила в нее молоко из обеих грудей все, что было, взяла студенческий проездной и потащилась на автобусную остановку.

Сообщение по городу еще не было развито в то время, маршрутки не сновали во все концы. И я долго и нудно тряслась на задней площадке двойного оранжевого автобуса, сначала одного, потом пересела на его близнеца с другим номером. Места не было. Мои наболевшие швы ломили страшно, но я ехала к своему сыночку, и не замечала никаких неудобств. В руках у меня был бесформенный ридикюль. Я везла одну-единственную вещь – литровую банку с плескавшимся молоком на дне.

Неожиданно тепло меня встретили в отделении. Тут же спросили, привезла ли я молочко. Похвалили, что привезла, при мне перелили его в бутылочку, на которой была написана фамилия моего сына, так как имени у него еще не было. До кормления оставался час. Мне предложили переодеться в больничную одежду и пообедать, чтобы молочко пришло.

В столовой я увидела человек сорок таких же мамочек, как и я. Они с аппетитом ели больничную еду, пили полуостывший чай с молоком из большого эмалированного ведра с краником у самого дна. Мамочки весело переговаривались между собой. Кто о выписке, кто о какой-то мази под подгузник или от трещин сосков, кто вообще сплетничал. Ощутив себя в струе таких же, как и я, я почувствовала, как меня немного отпустило.

Новое испытание ждало меня при встрече с сыном.

Я вошла в палату, и первое, что увидела, был абсолютно голенький, фиолетового цвета мой сын. Он лежал, распластанный, на спинке в специализированном контейнере для выхаживания младенцев, кувезе. Головка его была покрыта гипсом, как панцирем, соединенным трубочками с капельной системой. Мгновенно мне подурнело, и я потеряла сознание. Тихо сползла на пол у кроватки сына.

Правда, я быстро пришла в себя. Оказалось, что ему было назначено ультрафиолетовое облучение, и он в данный момент лежал под лампой, загорал, поэтому и был такого цвета. А что касается гипса, так тут тоже было объяснение. Новорожденным капельницу ставят на вены в родничках, а так как малыш вертится, и иголочка может выскочить, то катетеры пригипсовывают на все время процедур. Вот и все, ничего страшного.

Но вид болезненного ребенка и свою горечь, сокрушение, боль за сына я не забуду никогда.

Так я включилась в новую жизнь.

Распорядок отделения был таков. Мамочки приезжали к восьми утра. В переходной зоне у каждой был свой шкафчик, где мы переодевались в бесформенные, без пуговиц стерильные халаты, повязывали косынки. Шли завтракать. В девять начиналось кормление. В палате находилось 2-3 кувеза или кроватки. И две-три мамочки, стоя в течение тридцати минут, на одной руке держали своих деток. Кормить полагалось с чередованием молочной железы, поэтому кормили одной грудью и держали ребенка на одной руке. Медицинские сестры говорили, что чем больше ребенок сосет, тем больше приходит молочка. Поэтому мы не сачковали, и честно кормили все отведенное время. Стоять со свежими швами на промежности было мучительно больно, ребенка держать – мучительно тяжело, а сесть было некуда. Но радость от того, что хотя бы чуть-чуть мы выглядели как нормальные мамы, жалость к своим детям затмевали все. Каждая разговаривала со своим малышом о чем-то, гулила, гладила, иногда можно было перепеленать малыша. Только в одной палате мамочек не было. Там детские сестры кормили смесью из бутылочек и проводили туалет двух младенцев, у которых не было мам. Их положено было содержать и обследовать в таком отделении до трех месяцев, после чего их отправляли в дом ребенка. Да еще один младенец сосал рожок – это был цыганенок, цыганки бросали своих детей для ухода, и только в три месяца забирали с собой.

На общение с ребенком отводилось полчаса. После этого мы шли в цедильню, где дружно сцеживались в майонезные баночки. Сначала сосредоточенно и молча, потом делились друг с другом советами, как увеличить объем молочка, чтобы приходило больше, гордо показывали друг другу, у кого сколько набралось в баночке. После этого переливали в подписанные бутылочки драгоценное молочко.

Как только я увидела в цедильне, какой струей выделялось молочко у большинства мамочек – сильной, звонкой, под давлением, с тонким звуком напор грудного молочка быстро наполнял баночку до половины, а у некоторых даже по плечики. У меня же цедилась тонкая еле живая струя, словно отвечавшая моему настроению и состоянию души.

Как ни странно, общая атмосфера отделения меня приободрила, я взяла себя в руки, «распилась», «разъелась», подтянулась и преобразилась морально, и даже немного в струе.

После туалета молочных желез – так назывался процесс сцеживания вкупе с ополаскиванием сладкой от молока груди водой из-под крана, все занимались своими детьми. Кто носил ребенка на консультации к специалистам, кто на исследования или процедуры. По вторникам и четвергам мы купали наших малышей вместе с палатной сестрой. Иногда общались с лечащим врачом. Если были назначены дополнительные анализы, то приходила процедурная сестра и забирала кровь у младенцев. Она делала надрез скарификатором, которым обычно прокалывают безымянный палец у взрослых людей, на тыльной поверхности кисти ребенка. Затем, сжимая ручку малыша своим кулаком, накачивала кровь в специальную пробирку. Дети почему-то никогда не плакали во время этой процедуры. Я где-то слышала, что болевые рецепторы у новорожденных не сразу включаются в работу, и некоторое время младенцы не испытывают чувства боли. Может, поэтому все дети были такие терпеливые? Некоторым мамам, чьи дети готовились к выписке, разрешалось выйти с ребеночком, завернутым, как в куль, и постоять на заднем дворе больницы, чтобы малыш подышал свежим воздухом в течение тридцати минут. Почти каждый день приходил священник, и крестил какого-нибудь малыша в отдельной палате. Наступало время двенадцатичасового кормления. Мы снова встречались с нашими драгоценными детьми.

Потом снова цедили, обедали, отдыхали.

Для отдыха нам отводились две большие комнаты с несколькими кушетками и множеством стульев. Кушеток не хватало, и приходилось пристраиваться сидя. Сидеть мне было нельзя, да и больно, а лечь было некуда, поэтому я располагалась, полулежа на двух стульях. Периодически включался селектор и механический голос говорил:

-Мама Иванова. Пройдите к лечащему врачу.

Или:

-Мама Петрова. К вам пришли посетители.

Когда я вспоминаю эту картинку: комната, набитая мамочками на стульях в одинаковых больничных халатах и косынках, и механический голос их вызывает по одной, мне приходят в воображение сюрреалистические картинки про насильственное отторжение детей от их матерей. Как будто мы в тюрьме, или в какой-нибудь утопической коммуне.

Иногородние мамочки лежали в палатах, им повезло больше всех, так как у каждой была своя кровать. А остальные изнурительно мучились на стульях. Среди этих остальных была и я.

В три часа дня, в шесть и в девять также были кормления, между которыми случались полдник и ужин.

В полдесятого вечера, после сцеживания, мы собирались домой.

Добиралась до дома я так же на двух автобусах, приезжала в начале двенадцатого. Что-то ела, сцеживалась, ложилась спать. В три ночи звенел будильник. Я сцеживалась, чтобы молочко не застаивалось, снова засыпала, в больницу к сыну.

В первых день моих мытарств Сестра вскипятила на плите кривые ножницы и сняла мне швы, наложенные после разрывов.

Позвонила бабушка расспросить, как прошли роды, как у меня дела. Я что-то пересказала ей, выделяя важные для меня, на тот момент, обстоятельства. Когда речь дошла до швов, бабушка глубокомысленно заметила:

-Разрывы были? Эх, разучились родовое пособие сейчас оказывать. Жаль.

Бабушка знала, что говорила. В Рязанской области есть села, население которых полностью– несколько тысяч человек – появились на свет только благодаря моей бабушке.

Выспаться я не могла, отдохнуть тоже. В это время я поняла, что у материнства не бывает ни выходных, не праздников. Матерью ты являешься всегда.

Наступили новогодние каникулы, которые я отбыла, как обычно, в палате с сыном.

Выписать нас не могли, так как я не получила документов, удостоверяющих личность ребенка.

Мы нашли машину, чтобы между дневными кормлениями меня свозили в ближайший ЗАГС. Ярослав стал Ярославом, и на истории болезни и бутылочках появилось его имя.

Наконец, сына выписали. Буквально через месяц выяснилось, что у него дисплазия тазобедренного сустава. То есть ядра окостенения в головке тазобедренной кости образуются несвоевременно. Если ребеночек начнет вставать на таких ножках, то не закостеневшие кости искривятся в суставах, и на всю жизнь сформируется утиная походка.

По назначению врача мы делали массаж, применяли широкое пеленание, но ничего не помогло.

В шесть месяцев Ярославу снова наложили гипс. На этот раз, с целью пригипсовать деревянную распорку, чтобы максимально развести в разные стороны ножки. Мой сын стал похож на щелкунчика.

Загипсованный малыш был чрезвычайно тяжел, плохо спал, его было неудобно кормить грудью и никак невозможно помыть. Я мыла его частями, стараясь подлезть под гипсовый каркас. В августе разразилась небывалая жара, и у Ярослава под гипсом образовались пролежни. Я палочкой, покрытой мазью с антибиотиком, обрабатывала ему кожицу под гипсом.

Ежемесячно я возила сына в областной центр, где ему делали рентген и накладывали новый гипс, так как за месяц малыш подрастал. Ехать приходилось на электричке в течение двух часов в один конец, потом на троллейбусе еще час.

Моя бабушка сопровождала меня. Ей тогда уже было семьдесят лет. Она еле ходила с палочкой. Я очень сильно протестовала, мне казалось, что надо следить будет не только за коляской, но и за бабушкой. Я только теперь понимаю, как она помогла мне тогда. Я оставляла ее на лавочке с сумкой и коляской. Пока мы ждали приема, бабушка караулила наш скарб. В электричке, когда приходилось кормить малыша грудью при всем честном народе, бабушка садилась так, что мы прятались за нее. Я никогда не забуду ее помощь. Эти воспоминания мне, почему-то, дороже всего.

Многие интересуются, а где был отец ребенка, ведь тогда мы еще были не в разводе. Отвечаю. Он скромно работал. И все. Где теперь эта его работа? А вы говорите, отец. А вы спрашиваете, почему – Биологический.

Материнство – это инстинкт, а отцовство – это отношение мужчины к матери ребенка. Только матери понимают, что отцовство – это не святая сперма, досадно и по недоразумению попавшая во влагалище будущей матери. Это ответственность, в первую очередь, материальная, в первую очередь социальная, а во вторую и третью – физическая и моральная.