Реанимация
Итак. Просто ни к чему не обязывающие впечатления. С каждым может случаться. Так сказать, от тюрьмы да от сумы, от венерической болезни да от реанимации и т.д. Не зарекайся.
У нас так принято в здравоохранении, что сразу после операции (что правильно) пациент должен в палате интенсивной терапии проводить первые сутки. Чтоб под наблюдением высококвалифицированного и закаленного в боях с недугом персонала протекала эта особая тонкая грань между жизнью и смертью, именуемая «первые сутки после операции».
Нет, вы поймите правильно, никто умирать после операции не собирается. Врачи тем более не этого ждут от пациентов.
Но, согласитесь, условия там для «переходного» периода самые лучшие. Всякие аппаратики под рукой, трубочки из всех физиологических отверстий человеческого тела с этими аппаратиками соединяются. Лекарства – самые своевременные, самые нужные, в том числе, и пресловутый «дорогостой». Индивидуальный пост возле каждой кровати. Практически, на каждого реанимационного подопечного приходится по одному медработнику. Вот это роскошь! И никто в реанимации не спит, водку не пьянствует и безобразия не нарушает, все заняты здоровьем пациентов.
Так вот. После плановой операции по поводу удалении разрушенного диска между 6 и 7 шейным позвонком я счастливо проснулась на койке в ярко-освещенном помещении.
-Екатерина Вячеславовна! Проснитесь! Пожмите мне руки. Очень хорошо. Ноги поднять можете? Поднимите. Очень хорошо. А теперь носочки от себя-на себя. Замечательно. Операция прошла успешно, мы вас поздравляем.
И испарились мои гениальные врачи, что своим врачебным мастерством и профессионализмом не только спасли мне жизнь и поддержали весь мой творческий креатив и дали возможность остаться собой, но и заложили основы успешного восстановления после инвалидности.
Но они испарились. По объективным причинам. Потому что рабочий день у них, увы, закончился.
А надо сказать, что не только гениальные врачи своими чудесными руками спасли мне жизнь и индивидуальность. Был среди них и такой волшебный специалист, который просто сделал всю игру на ближайшие два дня после операции. Это замечательный врач-анестезиолог, который так подобрал мне сочетание обезболивающих, миорелаксирующих и всяческих других веществ, что после операции я проснулась, вообще не почувствовав наркоза. Как будто хорошо выспалась, и все.
Так вот. Лежу я себе на коечке. Голая и одинокая. В хорошем настроении, потому что чудесно выспалась и все. И ничего не происходит.
Шейка моя туго затянута в специальный ортопедический ошейник, поэтому я головой повернуть практически не могу, сколько времени сейчас – не знаю.
Начинаю озираться по сторонам, разведывать обстановку. Постепенно в мое сознание начинает проникать, что если я подтянусь на правой руке (которая изначально, до операции, была здоровее), то могу различить часы на стене, что показывают то ли полшестого, то ли полседьмого, разобрать не могу, потому что длинная и короткая стрелка у этих специальных реанимационных иезуитских часов одинаковой длины. В любом случае, я понимаю, что это утро.
Утро – это переживание очарования упоения второго шанса и восторг от ощущения себя в начале пути. Утро – это надежда, это перемены, это начало новой жизни, наконец. Тем более, когда тебе только вчера сделали операцию, сохраняющую твою личность.
Я начинаю исследовать предел своих возможностей на момент нахождения на больничной койке. Итак. Руки и ноги, действительно, шевелятся в полном объеме. Шейный отдел позвоночника обездвижен корсетом, что понятно. Я лежу голая под одеялом. К груди приклеены датчики. К носу ведут трубочки, очевидно, с кислородом, на правой руке стоит стационарный периферический катетер, к которому подсоединена давно слипшаяся опустелая бутылочка от чего-то, вероятно, очень полезного для моего здоровья. Между ног у меня лежит противный пластиковый мешок, который тянется куда-то в неприятное «куда». Пока я рассматривала все это великолепие, вдруг какая-то неведомая сила сцепила мне левую руку. Я обратила внимание, что на левое плечо, оказывается, была надета манжетка для измерения давления. Манжетка, как и положено, по законам жанра, сначала раздулась по самое «не хочу», затем начала в медленном темпе сдуваться, после чего резко обмякла. Очевидно, где-то в этот момент показались данные моего артериального давления и пульса.
Я стала продолжать себя исследовать. Пластиковый мешок с катетером из всех моих новшеств на теле были не просто самыми неприятными, но и самыми приоритетными, поэтому я «возопила» к персоналу, в большом количестве снующему туда-сюда.
-Пожалуйста, кто-нибудь, подойдите, пожалуйста, я очень хочу в туалет.
-У нее там катетер стоит, пусть не выдумывает. Весь вечер сегодня капризы.
Мне было больно глотать и говорить после эндотрахеальной трубки, с помощью которой был сделан наркоз, но я попыталась снова:
-Мне там очень неприятно, я хочу в туалет!
Как воспитанному человеку, мне очень неприятно оглашать вслух такие интимные детали моей физиологии, как разрывающий позыв на мочеиспускание, поэтому сознание собственной интеллигентности дает сил потерпеть еще минут пять. После этого интуитивно определенного временного рубежа сильнейший позыв становится настолько нестерпимым, что я начинаю заново собственную волынку:
-Пожалуйста, кто-нибудь, можно мне в туалет?
После очередного грубого окрика я прихожу в себя, и в силу личной воспитанности решаюсь потерпеть еще немного. Через несколько минут цикл просьба-отказ повторяется.
Примерно через полчаса кому-то (голова не поворачивается, поэтому я не вижу своих собеседников, только различаю их по голосам) надоело мое нытье:
-Трубка вас там раздражает, и все. Ладно, Сереж, пойди, проверь, что там.
-Это катетер Фоллея, потерпите (я сразу вспомнила, что это такая трубка с ромбиком на конце, извлекать которую довольно неприятно, по ощущениям напоминает наш урологический мазок).
Дородный Сережа заводит под меня судно, извлекает катетер, укрывает одеялом, после чего я с наслаждением и облегчением начинаю, буквально, новую жизнь.
От моего цепкого взгляда профессионала по мочевым делам не укрылось то, как Сережа ворчливо потряс пустым пластиковым мешком куда-то в пустоту, мол, собрались тут, неучи. Катетер был неправильно установлен, он закупорил мне уретру, но дальше внутреннего отверстия сфинктера не пошел.
Операция началась в восемь утра, сейчас – не то полшестого, не то полседьмого. Удивительно, как еще мочевой пузырь за это время не лопнул.
Сделав действительно важные дела, я стала осматриваться по сторонам.
Манжетка на моем левом плече сокращалась вне зависимости от моего желания, каждые пятнадцать минут. Очень быстро я перестала обращать на нее внимание.
Моему взору открылись пять или шесть ламп дневного света, что были расположены как бы параллельно койкам больным. Все лампы одновременно светили мне в глаза.
Весь локус жизненной активности реанимации был сосредоточен где-то слева от меня. Я различала следующие реплики:
-Что ты делаешь! Она же подключичный катетер теребит! Держите ей руки.
-Негодная, мы же его больше так не установим! Ну, это все.
Вдруг одна из медсестер подошла куда-то справа от меня и нервно что-то перевязала там. С трудом перекатившись всем телом, я различила коматозную бабусю, которая просто за компанию с той, буйной, справа от меня, решила подвигать рукой. Вот медсестра и бросилась профилактически ей привязать ручку к кровати от греха подальше.
Я примолкла, как бы мне в суматохе тоже чего не привязали.
А слева просто кипела действительность. Под постоянное пищание, пиликанье, мелодичное отчитывание жизненных систем о том, что у кого-то из коматозников что-то кончилось, что-то остановилось или что-то на грани, несовместимой с жизнью, под ярким дневным светом я различила, что я лежала всего лишь на койке номер 7.
А весь сыр-бор крутился где-то в районе третьей-четвертой койки.
Я снова стала различать на реплики:
-Ты в паху у нее не хочешь поковыряться? Я сам? Сделал, что мог, может, пропускаю уже чего.
-Да вроде цел у нее подключичный катететер, вот, все работает.
-А что у нее во рту за противность такая? Сейчас доктор нас убьет.
Яркий свет, постоянные сигналы систем – это еще не все, что разноображивает позитивиные ощущения в реанимации. Тут они включили аспиратор, который, творя, в сущности, для пациентки благо, стал собирать на себя все, что собралось у нее там во рту за время ее коматозного существования.
-Фу, несите пеленку, она обделала тут нам еще все.
-Слушай, Галь, подержи ей ногу, я ей свечку введу, чтобы она уже доделала до конца, а ты, Леш, судно держи.
По меньшей мере, человек восемь скопилось возле нее, так мне показалось.
Постепенно я начала понимать, что молчаливые прогалы между мной и локусом врачебной и жизненной активности где-то слева – это тихие пациенты, которые лежат себе без сознания или просто спят после приема седативных средств.
И тут я поняла, что испытала Джульетта, когда проснулась живой и невридимой в семейной усыпальнице среди своих почивших предков. Я с тяжелым чувством скосила глаза. В поле зрения мне попали чьи-то неподвижные бледные ноги в гипсе.
-Андрей Борисович, вы про лазикс просили напомнить.
Ага, значит, главный здесь Андрей Борисович. Хоть буду знать.
-Это позже, обрабатывайте ее пока.
Голос Андрея Борисовича зафиксировался где-то в непосредственной близости от меня.
-Вот в сознании пациентка или нет, а, Анатолий Яковлевич? Ручками можете пошевелить? – в ответ последовало молчание. Андрей Борисович продолжил как бы сам с собой и нараспев. – Ручками подвигайте, ножками подрыгайте…
Раздался хлопок, а затем голос Анатолия Яковлевича:
-Раз моргнула, значит, в сознании.
-Нет, - авторитетно заключил Андрей Борисович. – Это у нее рефлекс. В коме она. Будет сознание, будет и здоровье. А тут…
-Доктор, - проблеяла я сиплым, больным голосом. - А когда меня отвезут в мою палату?
-Завтра, милая, завтра. Мы на ночь никого не переводим. Все утром делается.
-Вечера, милая, вечера. Ночь на дворе. А чего ты так разволновалась? У нас тебе будет хорошо. Мы тебя сейчас обезболим и поспать дадим.
На языке нейрохирургов это сулило убойный укол, после которого следовал глубокий и безмятежный сон в течение 9 часов.
Но в этот момент снова заработал аспиратор там, где только что кто-то чуть не свел счеты с жизнью, совершив отчаянную попытку выдернуть подключичный катетер. Андрей Борисович с Анатолием Яковлевичем бросились к месту происшествия.
Надо ли объяснять, что ни укола, ни таблетки лично я так и не дождалась.
-Лазикс 120. Сколько у нее мочи в мешке? 500 – это нормально. А в носу у нее что? Где аспиратор? Делаем ЭКГ.
-Я шприцов 20 и 50 по упаковке заказала, метрогил, цефазолин, глюкозу 5%, 40%.
-Зин, свободна сейчас? Сделай Вере Ивановне анальгин с димедролом, а то я никак не могу закончить ЭКГ снимать, все время дергают.
-А клафоран как дорогостой оформлять или как обычное лекарство?
-Презервативы закажи 10 упаковок, и всей смене заодно, чтобы до конца праздников отдежурить смогли.
-Девушка, миленькая, кажется, вы Настя, у меня катетер Фоллея неудачно стоял, я очень в туалет хочу, не могли бы вы подать мне судно, раз уж вы так близко от меня находитесь
-Эй, Колян, хватит слоняться, судно принеси, а то я ЭКГ никак не могу закончить снимать.
-Нет, аппарат нормально калибруется, это у нее тут какие-то проблемы. Александрова, ты мне слышишь? Александрова, ручку мне пожмите!
Я отсчитывала каждые пять минут бессонной ночи своего пребывания в этой реанимации. В 6 утра мне стало легче, я поняла, что вот он, тот день начала новой жизни. Меня сейчас перевезут в мою палату, поднимут на ноги, я дойду самостоятельно до туалета, поем манной каши и начну телефонную прессконференцию, где я всем своим знакомым и близким смогу сказать, что я жива, здорова, всех люблю и готова продолжать жизненный цикл.
В 7 утра мой оперирующий врач пожелал мне доброго утра, пожал руки, ноги и сделал заключение, что все в порядке.
В 7.15 я из последних сил вытребовала у Андрея Борисович таблетку омепразола, потому как вчера я была занята на операции, обезболивающие мне, наверняка, вводили, а вот о желудке никто не побеспокоился, а он теперь давал о себе знать голодными спазмами.
В 7.30 тучный и очень благодушный парень, который извлекал из меня злополучный пустой контейнер, как бы извиняющимся жестом отцепил от моего катетера вчерашнюю слипшуюся бутыль от физраствора.
В 7.40 – обход с главврачом. Вот оно счастье. Сейчас все услышат, что сильная, потенциальная, перспективная и самодостаточная личность Макарова Екатерина выстояла в пытке бессонницей в реанимации, и за это ее с минуты на минуту отвезут в ее родной отделение, где она пополнит стан выздоравливающих, самостоятельно отправляющихся и питающихся манной кашей счастливых пациентов.
В 8.30 проследовал обход с заведующим отделением. А что вы хотели? Все строго, все по правилам.
-У меня голодные гастритные боли и я хочу в свое отделение! -выкрикнула я с такой интонацией, с какой, вероятно, Спаситель молился на кресте: «Или, Или! лама савахфани! Боже мой, Боже мой! для чего Ты Меня оставил»
Заведующий оказался благодушный русский богатырь со спокойствием во внешности Ильи Муромца и авторитетностью приходского батюшки:
-Что, тарелку каши зажали? Накормить пациентку кашей.
В 9.30 вошла санитарка, у которой в поильничке было не больше двух столовых ложек манной каши.
Никогда в жизни я не ела ничего более целебного, вкусного и благодатного. Боли в желудке улеглись, и на целые 15 минут появилась надежда, что из воздуха материализуется какой-нибудь более тяжелый по своему соматическому статусу и более достойный больной, чтобы занимать ценное койко-место в чудесном отделении, где десять человек работают как одна команда, которые небрезгливы, с юмором, молоды и выносливы, спасают безнадежных коматозников.
Только мне тут не место. Я домой хочу. В нейрохирургию.
-Андрей Борисович? Мой переводной эпикриз еще не готов? На обходе отправить обещали?
-Анатолий Яковлевич? Мне бы эпикризик! Чтобы в свою палату вернуться!
-Девчонки, где ординатор тут у нас крутился? Да-да, этот, как его, Смирнов. Пусть эпикризом займется. Вот все бросит, и напишет.
-Девушка, а в не знаете, если мой эпикриз готов, когда меня отсюда в нейрохирургию назад перевезут?
У меня началась тихая истерика. Каждого, кто проходил мимо меня, я, как отец Федор инженера Бунса, плачущим голосом спрашивала, не мог бы он позвонить в мое отделение и выяснить, не выслали ли за мной каталку.
Наконец, свершилось. Ура. Я дома.